Папашка

В начале пятидесятых на весь небольшой городок было несколько автомашин. На одной из них - легендарной «полуторке» шоферил мой двоюродный дядька Костя. Почему-то все многочисленный племянники, и я в том числе, называли его Папашкой. Он тогда только-только вернулся из армии. Крепыш, красавец, балагур, да еще с машиной - от невест отбоя не было. Жениться, правда, он не спешил, но девок и женщин, голодных после долгой войны, любил остервенело и безразборно.
Летом ближе к вечеру малышня собиралась на лавочке у папашкиного дома. По-традиции практически ежедневно, закончив работу, прежде чем отогнать машину в гараж, Костя заезжал домой, загружал ребятню в кузов и отправлялся купаться на ближайшее озеро Кругленькое. В кабине обязательно восседала и какая-нибудь разбитная и смазливая бабенка в цветастом платьице, из-под которого выглядывали аппетитные круглые коленки, захватанные испачканными Костиными пальцами, с букетиком полевых цветов в руках.
До Кругленького и ходьбы-то было минут десять-пятнадцать, но нам был важен процесс. Когда еще прокатишься на настоящей машине, а не на таком привычном и надоевшем транспорте как телега или арба, да еще на виду у многочисленных мальчишек и девчонок с другого конца улицы, которым не повезло, и шоферов в соседях у них не было.
Лихо подкатив к самой кромке воды, полуторка резко тормозила, отчего ребятня горохом катилась по кузову. Тормозил Костя, лихо выворачивая руль, чтобы одно из передних колес выглядывало из-под крыла.
- А ну, рота, в атаку! - зычно кричал Папашка, выходя из машины, стаскивая щегольские сапоги гармошкой и раздеваясь до черных семейных трусов. Он откидывал один из бортов, и детвора, спрыгивая с невысокого кузова, гурьбой мчалась к воде по сырому песку, местами поросшему небольшими ковриками невысокой изумрудной луговой травы. Вскоре озеро у берега будто закипало и оглашалось визгом и криками. Такая карусель продолжалась минут десять. Потом Папашка выгонял всех на берег. Одним быть в воде он нам не позволял.
Пока мы, посиневшие и клацавшие зубами, покрывшиеся крупными мурашками, втянув голову в плечи, пытались согреться, подставляя спины лучам заходящего солнца, Костя из-под сиденья доставал чекушку белой, реже - бутылку портвейна. К тому времени его подружка на двух-трех крупных листьях лопуха, либо на газете раскладывала нехитрую закуску. Меню зависело так сказать от статуса Костиной избранницы. Если то была молодуха - нарезались огурцы, помидоры, лук, сорванные по пути на совхозной плантации. Женщины постарше - разведенки, вдовы, а то и, что греха таить, замужние прихватывали с собой колбаску, рыбку, пирожки, вареные яйца. Они и купались по-разному. Молодухи колыванились вместе с нами. Бабенки максимум, что позволяли себе, так это зайти по колени в воду или, сняв кофточку или блузку, посидеть, загорая, на берегу.
Обстучав с горлышка сургуч и раскрутив в руке содержимое бутылки до появления своеобразной змейки, Костя ударял донышком о резиновый скат полуторки, отчего пробка и вылетала с характерным хлопком. Мы, разинув рты, наблюдали за этим ритуалом. Лишь позднее я понял, что в нем заключался не просто особый шик, но и своего рода меры безопасности. Сколько мужиков пострадало из-за порезов, выбивая пробку тыльной стороной ладони!
Спиртное у Папашки было всегда, хотя зарплата, как и у всех в то время, была нищенская. Выручал калым. За четыре года войны без мужиков жилье пообветшало, развалилось. Тогда многие строились. Так что полуторка порожняком не бегала.
Налив себе в стакан и немного плеснув в другой для пассажирки, Костя, прижмурив глаза, не спеша, вытягивал его содержимое. Смачно закусив, с хрустом откусывая огурец, посыпанный крупной солью, он закуривал неизменные «Север» или «Прибой», приглашал и нас к импровизированному столу.
Прикончив чекушку, Костя отгонял нас на песчаный взгорок, назначив командиром кого-нибудь из ребят постарше, говоря при этом:
- Я отдохну немного. Не мешать! В воду не лезть, увижу - уши оторву!
Он с женщиной уходил за машину, которая одной стороной всегда стояла к лесу. Отсутствовали они недолго. Костя появлялся один с неизменной папироской в углу рта и, довольно жмурясь, как кот после сметаны, давал новую команду:
- Рота! Последний заплыв! - А дальше шла обязательная присказка: - За Родину, за Сталина! За целочку за Галину! - А могло быть: - Клавка плачет: ох-ох-ох. Хенде хох и ножки хох! - Или: - На меня в обиде Зинка, все я ей порвал резинки! - А еще так: - Наступило семь часов, скачет Верка без трусов! - Смысла этого, конечно, мы не понимали, но смеялись, закатываясь, до слез.
Во втором купании женщины не участвовали. Даже молодухи тихо плескались где-то за машиной у камышей.
Наколыванившись, отжав трусы и обтеревшись майками и рубашками, экипаж занимал свои места. Иногда, перед отправкой Папашка «подгонял» еще стаканчик. Милиции тогда не боялись. Шоферов было мало, машин еще меньше, а гаишник - всего один. Городок небольшой, все друг друга знали. Тогда вообще стакан водки для водилы нарушением не считался, если, конечно, под хорошую закуску. Тот самый гаишник гонял шоферов, если видел вдруг, что пьют где-то за углом из горла, не закусывая, или когда встречал машину или мотоцикл, выписывающие замысловатые фигуры на дороге.
Не заезжая на нашу улицу, чтобы не светить пассажирку, Костя высаживал детвору на перекрестке и пылил дальше. Счастливые и довольные до пузырей из носа мы разбегались по домам. Много ли надо человеку для счастья! Особенно когда ему пять-семь лет, а от плиты, где суетится мамка, несет чем-то душистым и вкусным, бабка гремит подойником в катухе, а отец и дед, невредимыми вернувшиеся с фронта, управившись по хозяйству, крутят цигарки на крылечке в ожидании ужина.

Виктор Сухов